Неточные совпадения
И хотя он тотчас же
подумал о том, как бессмысленна его просьба
о том, чтоб они не были убиты дубом, который уже упал теперь, он повторил ее, зная, что
лучше этой бессмысленной молитвы он ничего не может сделать.
Анна смотрела на худое, измученное, с засыпавшеюся в морщинки пылью, лицо Долли и хотела сказать то, что она
думала, именно, что Долли похудела; но, вспомнив, что она сама
похорошела и что взгляд Долли сказал ей это, она вздохнула и заговорила
о себе.
—
О, да, это очень… — сказал Степан Аркадьич, довольный тем, что будут читать и дадут ему немножко опомниться. «Нет, уж видно
лучше ни
о чем не просить нынче» —
думал он, — только бы, не напутав, выбраться отсюда».
«Всё равно, —
подумал Алексей Александрович, — тем
лучше: я сейчас объявлю
о своем положении в отношении к его сестре и объясню, почему я не могу обедать у него».
— Муж? Муж Лизы Меркаловой носит за ней пледы и всегда готов к услугам. А что там дальше в самом деле, никто не хочет знать. Знаете, в
хорошем обществе не говорят и не
думают даже
о некоторых подробностях туалета. Так и это.
Ему и в голову не приходило
подумать, чтобы разобрать все подробности состояния больного,
подумать о том, как лежало там, под одеялом, это тело, как, сгибаясь, уложены были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь
лучше уложить их, сделать что-нибудь, чтобы было хоть не
лучше, но менее дурно.
— Но, Долли, что же делать, что же делать? Как
лучше поступить в этом ужасном положении? — вот
о чем надо
подумать.
— Я не переставая
думаю о том же. И вот что я начал писать, полагая, что я
лучше скажу письменно и что мое присутствие раздражает ее, — сказал он, подавая письмо.
Он забыл всё то, что он
думал о своей картине прежде, в те три года, когда он писал ее; он забыл все те ее достоинства, которые были для него несомненны, — он видел картину их равнодушным, посторонним, новым взглядом и не видел в ней ничего
хорошего.
— Вы бы
лучше думали о своей работе, а именины никакого значения не имеют для разумного существа. Такой же день, как и другие, в которые надо работать.
И тут же в его голове мелькнула мысль
о том, что ему только что говорил Серпуховской и что он сам утром
думал — что
лучше не связывать себя, — и он знал, что эту мысль он не может передать ей.
К утру бред прошел; с час она лежала неподвижная, бледная и в такой слабости, что едва можно было заметить, что она дышит; потом ей стало
лучше, и она начала говорить, только как вы
думаете,
о чем?..
—
О, я горько ошибся!.. Я
думал, безумный, что по крайней мере эти эполеты дадут мне право надеяться… Нет,
лучше бы мне век остаться в этой презренной солдатской шинели, которой, может быть, я был обязан вашим вниманием…
— Я
думаю, что у него очень
хорошая мысль, — ответил он. —
О фирме, разумеется, мечтать заранее не надо, но пять-шесть книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль
о злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и
о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! —
думал я с досадою, — зачем не наткнулся ты на штык или не подвернулся под картечь?
Лучше ничего не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль
о нем неразлучна была во мне с мыслию
о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина.
— Эх, Анна Сергеевна, станемте говорить правду. Со мной кончено. Попал под колесо. И выходит, что нечего было
думать о будущем. Старая шутка смерть, а каждому внове. До сих пор не трушу… а там придет беспамятство, и фюить!(Он слабо махнул рукой.) Ну, что ж мне вам сказать… я любил вас! это и прежде не имело никакого смысла, а теперь подавно. Любовь — форма, а моя собственная форма уже разлагается. Скажу я
лучше, что какая вы славная! И теперь вот вы стоите, такая красивая…
— И этот вопрос, я полагаю,
лучше для вас же самих не разбирать в подробности. Вы, чай, слыхали
о снохачах? Послушайте меня, Павел Петрович, дайте себе денька два сроку, сразу вы едва ли что-нибудь найдете. Переберите все наши сословия да
подумайте хорошенько над каждым, а мы пока с Аркадием будем…
— Еще
лучше! — вскричала Марина, разведя руками, и, захохотав, раскачиваясь, спросила сквозь смех: — Да — что ты говоришь,
подумай! Я буду говорить с ним — таким —
о тебе! Как же ты сам себя ставишь? Это все мизантропия твоя. Ну — удивил! А знаешь, это — плохо!
«В ней действительно есть много простого, бабьего.
Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «Завтра уедет…» — скучно
подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина,
о которой он
думал не лестно для нее.
— Возьмем на прицел глаза и ума такое происшествие: приходят к молодому царю некоторые простодушные люди и предлагают: ты бы, твое величество, выбрал из народа людей поумнее для свободного разговора, как
лучше устроить жизнь. А он им отвечает: это затея бессмысленная. А водочная торговля вся в его руках. И — всякие налоги. Вот
о чем надобно
думать…
Лютов, крепко потирая руки, усмехался, а Клим
подумал, что чаще всего, да почти и всегда, ему приходится слышать
хорошие мысли из уст неприятных людей. Ему понравились крики Лютова
о необходимости свободы, ему казалось верным указание Туробоева на русское неуменье владеть мыслью. Задумавшись, он не дослышал чего-то в речи Туробоева и был вспугнут криком Лютова...
Лучше всех знакомая фигура Лидии затемняла подруг ее;
думая о ней, Клим терялся в чувстве очень сложном и непонятном ему.
— Вот такой — этот настоящий русский, больше, чем вы обе, — я так
думаю. Вы помните «Золотое сердце» Златовратского! Вот! Он удивительно говорил
о начальнике в тюрьме, да!
О, этот может много делать! Ему будут слушать, верить, будут любить люди. Он может… как говорят? — может утешивать. Так? Он —
хороший поп!
—
Лучше не
думать о том,
о чем бесполезно
думать, да?
Клим знал, что на эти вопросы он мог бы ответить только словами Томилина, знакомыми Макарову. Он молчал,
думая, что, если б Макаров решился на связь с какой-либо девицей, подобной Рите, все его тревоги исчезли бы. А еще
лучше, если б этот лохматый красавец отнял швейку у Дронова и перестал бы вертеться вокруг Лидии. Макаров никогда не спрашивал
о ней, но Клим видел, что, рассказывая, он иногда, склонив голову на плечо, смотрит в угол потолка, прислушиваясь.
О Никоновой он уже
думал холодно и хотя с горечью, но уже почти как
о прислуге, которая, обладая
хорошими качествами, должна бы служить ему долго и честно, а, не оправдав уверенности в ней, запуталась в темном деле да еще и его оскорбила подозрением, что он — тоже темный человек.
Он имел право
думать так не только потому, что Варвара, оправясь и весело
похорошев, загорелась нежной и жадной, но все-таки не отягчающей его страстью, но и потому еще, что в ее отношении явилось еще более заботливости
о нем, заботливости настолько трогательной, что он даже сказал...
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям.
О себе сгоряча
подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался
хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать
о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
«Что это она вчера смотрела так пристально на меня? —
думал Обломов. — Андрей божится, что
о чулках и
о рубашке еще не говорил, а говорил
о дружбе своей ко мне,
о том, как мы росли, учились, — все, что было
хорошего, и между тем (и это рассказал), как несчастлив Обломов, как гибнет все доброе от недостатка участия, деятельности, как слабо мерцает жизнь и как…»
— А я, — продолжал Обломов голосом оскорбленного и не оцененного по достоинству человека, — еще забочусь день и ночь, тружусь, иногда голова горит, сердце замирает, по ночам не спишь, ворочаешься, все
думаешь, как бы
лучше… а
о ком?
Старик Обломов всякий раз, как увидит их из окошка, так и озаботится мыслью
о поправке: призовет плотника, начнет совещаться, как
лучше сделать, новую ли галерею выстроить или сломать и остатки; потом отпустит его домой, сказав: «Поди себе, а я
подумаю».
Жилось ему сносно: здесь не было ни в ком претензии казаться чем-нибудь другим,
лучше, выше, умнее, нравственнее; а между тем на самом деле оно было выше, нравственнее, нежели казалось, и едва ли не умнее. Там, в куче людей с развитыми понятиями, бьются из того, чтобы быть проще, и не умеют; здесь, не
думая о том, все просты, никто не лез из кожи подделаться под простоту.
По приходе в Англию забылись и страшные, и опасные минуты, головная и зубная боли прошли, благодаря неожиданно
хорошей для тамошнего климата погоде, и мы, прожив там два месяца, пустились далее. Я забыл и
думать о своем намерении воротиться, хотя адмирал, узнав
о моей болезни, соглашался было отпустить меня. Вперед, дальше манило новое. Там, в заманчивой дали, было тепло и ревматизмы неведомы.
Он прочел еще 7-й, 8-й, 9-й и 10-й стихи
о соблазнах,
о том, что они должны прийти в мир,
о наказании посредством геенны огненной, в которую ввергнуты будут люди, и
о каких-то ангелах детей, которые видят лицо Отца Небесного. «Как жалко, что это так нескладно, —
думал он, — а чувствуется, что тут что-то
хорошее».
Все эти слова ее
о нежелании принять его жертву и упреки и слезы — всё это были,
подумал он, только хитрости извращенной женщины, желающей как можно
лучше воспользоваться им.
Все жили только для себя, для своего удовольствия, и все слова
о Боге и добре были обман. Если же когда поднимались вопросы
о том, зачем на свете всё устроено так дурно, что все делают друг другу зло и все страдают, надо было не
думать об этом. Станет скучно — покурила или выпила или, что
лучше всего, полюбилась с мужчиной, и пройдет.
— Решительно ничего не понимаю… Тебя сводит с ума глупое слово «жених», а ты
думай о Привалове просто как
о хорошем, умном и честном человеке.
Надя, Надя… ты чистая, ты
хорошая, ты, может быть, вот в этой самой комнате переживала окрыляющее чувство первой любви и, глядя в окно или поливая цветы,
думала о нем,
о Лоскутове.
«Ах, что ж это я вспоминаю, — продолжает
думать Вера Павловна и смеется, — что ж это я делаю? будто это соединено с этими воспоминаниями!
О, нет, это первое свидание, состоявшее из обеданья, целованья рук, моего и его смеха, слез
о моих бледных руках, оно было совершенно оригинальное. Я сажусь разливать чай: «Степан, у вас нет сливок? можно где-нибудь достать
хороших? Да нет, некогда, и наверное нельзя достать. Так и быть; но завтра мы устроим это. Кури же, мой милый: ты все забываешь курить».
Следовательно: ступай, мой друг, от меня, куда тебе
лучше, какая мне надобность
думать о тебе?
— Мне хочется сделать это; может быть, я и сделаю, когда-нибудь. Но прежде я должен узнать
о ней больше. — Бьмонт остановился на минуту. — Я
думал,
лучше ли просить вас, или не просить, кажется,
лучше попросить; когда вам случится упоминать мою фамилию в разговорах с ними, не говорите, что я расспрашивал вас
о ней или хочу когда-нибудь познакомиться с ними.
Улыбнитесь, пожалуй, да только кротко, добродушно, так, как улыбаются,
думая о своем пятнадцатом годе. Или не
лучше ли призадуматься над своим «Таков ли был я, расцветая?» и благословить судьбу, если у вас была юность (одной молодости недостаточно на это); благословить ее вдвое, если у вас был тогда друг.
— И насчет бога врешь!.. Вчера стоял на коленях и молился.
Думаешь, я не видел?..
О, господи! Начитался этого Словацкого.
Лучше бы выучил бином.
— Приходи так — я могу, а жить постоянно — нет; ты женатый, а мое дело женское, должна я
о себе
подумать, пристроиться за
хорошего человека.
Она мечтает
о семейном счастии с любимым человеком, заботится
о том, чтоб себя «облагородить», так, чтобы никому не стыдно было взять ее замуж;
думает о том, какой она
хороший порядок будет вести в доме, вышедши замуж; старается вести себя скромно, удаляется от молодого барина, сына Уланбековой, и даже удивляется на московских барышень, что они очень бойки в своих разговорах про кавалеров да про гвардейцев.
— Может быть; может быть, я и не стою его, только… только солгали вы, я
думаю! Не может он меня ненавидеть, и не мог он так сказать! Я, впрочем, готова вам простить… во внимание к вашему положению… только все-таки я
о вас
лучше думала;
думала, что вы и умнее, да и получше даже собой, ей-богу!.. Ну, возьмите же ваше сокровище… вот он, на вас глядит, опомниться не может, берите его себе, но под условием: ступайте сейчас же прочь! Сию же минуту!..
«Не хочу солгать: действительность ловила и меня на крючок в эти шесть месяцев и до того иногда увлекала, что я забывал
о моем приговоре или,
лучше, не хотел
о нем
думать и даже делал дела.
— Отсоветовать вам я не могу, — говорил
о. Сергей, разгуливая по комнате, — вы
подумаете, что я это
о себе буду хлопотать… А не сказать не могу. Есть
хорошие земли в Оренбургской степи и можно там устроиться, только одно нехорошо: молодым-то не понравится тяжелая крестьянская работа. Особенно бабам непривычно покажется… Заводская баба только и знает, что свою домашность да ребят, а там они везде поспевай.
Я радовался
хорошей погоде,
думал о дорогой путешественнице.
На заданные рифмы прошу вас докончить мысль. Вы ее знаете так же хорошо, как и я, а ваши стихи будут
лучше моих — и вечный переводчик собственных именспокойнее будет
думать о Ярославском именье…